Не в котором царстве, не в котором государстве у царя был сад преогромный-большой. А мышка да воробейко ходили в саду, нашли зернышко они, жито ли како там, и разодралися: тому нать склюнуть и той нать съесть. Мышь и говорит: «Воробей! Что же нам биться-драться промеж собой, а соберем,— говорит,— войско: ты собери своих птиц, а я свое зверье в этот сад, и войну произведем». Мышка свое зверье собрала, воробей своих птиц тоже собрал, да и давай в этом саду воевать. Весь сад повалили и весь сад уничтожили, одни трупы лежат.
Царь поутру проснулся — весь сад уничтожен. Разбудил своего сынка: «Поди-ко посмотри сад: кто такой побил, попленил весь». Сынок побежал в этот сад, и некуда пройти: так и бежал по зверью и по птицам. Одно только дерево старинно стоит, одно только осталось в целости. На этом дереве сидит Жар-птица, и та чуть жива, и та мотается на дереве. Иванушко сейчас прикладывается, хочет стрелять ее из ружья. Жар-птица и говорит ему человеческим языком: «Иван-царевич! Не стреляй!» Он ружье опустил и глядит на птицу. ’’Если взять в руки,— думает умом,— улетит она“. И во второй раз приложился, хочет стрелять ее. Она опять на ответ сказала ему: «Иван-царевич, не стреляй!» Он опять ружье отнял и глядит на птицу: ’’Как,— думат,— пойду ее брать, так она улетит от меня“. Таким же манером третий раз приложился, стрелять хочет, она опять говорит: «Иван-царевич, не стреляй, а возьми так». Ему делать нечего, пришел и взял птицу. «Ну, когда ты, Иван-царевич, взял ты меня, так корми три года». Он ее и спросил: «Чем я буду тебя кормить?» Та на ответ говорит ему: «По волу к выти: на завтрак вол, на обед вол и к паужине вол».
Он кормил ее три года. Она и говорит ему: «Иван-царевич! Выпусти меня крылышки расправить». Он выпустить ее не смеет. Она раз просится и другой просится. «Выпусти,— говорит,— пожалуйста». Он выпустил ее, она и улетела, крылышки расправлять. Летала с утра и до вечера. Вот она прилетела, на окошко села, он ее запустил опять. И на другой день опять выпросилась и опять летала день с утра до вечера, и на третий день то же самое. Прилетела, на окно села, он ее опять и запустил.
«Ну, Иван-царевич, теперь за расплатой полетим ко мне: я этак три года жила, а расплатиться мне здесь нечем». Вот он сел на нее, и полетели вперед. Летит она, близко ли, далеко, низко ли, высоко — я сказываю скоро, она летит по своему успеху — и спрашиват у его: «Много ли, Иван-царевич, моря видишь?» — «На медный грош только вижу!» Она из-под его вывернулась, да-й полетел он в море, летит он в море, так что до воды едва не долетел. Жар-птица под его и подвернулась опять и спрашиват его: «Что, Иван-царевнч, страшно было тебе в море лететь?» — «Ах ты, Жар-птица, как мне не страшко, когда над самой водой был». Он и думат сам собе: ”Ах, наверно, два раз еще меня скинет с себя". Вот и опять летят они близко ли, далеко ли, и спрашиват у его: «Иван-царевич, много ли моря видишь?» — «А на медный пятак». Она опять из-под его вывернулась, а он опять полетел, а она его подхватила, поднялась и понеслась.
Опять летят они близко ли, далеко ли. «Что, Иван-царевич, много ли моря видишь?» — «Круг потаился, нисколько не вижу». Она опять из-под его и вывернулась, и он опять полетел в море, испугался, бажёной. А она опять подвернулась, крыльем по воде хлопнула и подняла его.
Вот опять она летит вверх; близко ли, далеко, низко ли, высоко — я сказываю скоро, она летит по своему успеху. «Иван-царевич, что впереди видишь?» — у его спрашиват. «Вижу,— говорит,— медное царство».— «Тут моя сестра мала живет. «Ну, поди,— говорит,— в это царство и так и скажи: "Я кормил вашего брата три года, так пожалуйте за пропитонство“. Она нанесет вам злата, и серебра, и драгоценного камня. ”А с этим ты, сударыня, не собирайся; мне не нать ничто, а только пожалуйте сундучок-складничок с медныма ключам". Дает — поди сюды, и не дает — поди сюды». Жар-птица стала у ворот, а он пошел к малой сестре и спросил сундучок-складничок, а она не дала. «Ну что, не дала?»— спрашиват Жар-птица. «Не дала».— «Ну так полетим вперед».
Вот они летят опять близко ли, далеко, низко ли, высоко — я сказываю скоро, они летят по своему успеху.
«Иван-царевич! Обернись-ко назад, что назади увидишь».— «Горит медно государство».— «Так тому месту и нать, зачем она не расплатилась».
Опять летят они вперед. «Иван-царевич! Что впереди видишь?» — «Серебряно государство вижу». Долетели опять до государства, опять его и посылает: «У моей середней сестры спрашивай за расплатой». Заходит он в белокаменны палаты, богу помолился, на все на четыре стороны поклонился, ей в особину. «Здравствуй,— говорит,— добрый человек, далече ли вы пошли, далече ли путь держите?» — «А до вашей милости, сударыня, пришел: три года кормил вашего брата, так пожалуйте за пропитонство». Она несет ему злата, и серебра, и драгоценного каменя, а он сказал: «Вы с этим ничем не собирайтесь, сударыня! Только пожалуйте один сундучок-складничок с медныма ключам».— «Нет, друг мой! Брата и жалко, а сундучка жалчее». Не дала ему сундука. Пришел он к Жар-птице. «Дала?» — «Нет, не дала».— «Ну дак садись на меня опять».
Опять и полетели вперед. Летит она близко ли, далеко и спрашивает его: «Иван-царевич, что назади видишь?» — «А государство опять горит, в которо ходил».— «А так ему и нать».
Вот и летит опять вперед, близко ли, далеко, низко ли, высоко—я сказываю скоро, она летит по своему успеху — и спрашивает у его: «Иван-царевич, что впереди видишь?» — «Вижу золото государство».— «Тут моя большая сестра живет». Вот и посылает его опять: «Поди и сестре скажи: ”Я вашего брата три года кормил, так пожалуйте мне за пропитонство". Пришел Иван-царевич в белокаменны палаты, богу помолился, на все на четыре стороны поклонился, ей в особину. «Так и так,— говорит,— пожалуйте мне за пропитонство вашего брателка сундучок-складничок с медными ключам».— «Ну,— говорит,— друг мой, сундучка жалко, а брата жальчае!» — и отдает ему сундучок. Он вернулся к Жар-птице. «Ну,— говорит,— теперь пойдем в гости к сестре, когда сундучок дала».
Заходят они в белокаменны палаты, богу помолились, на все на четыре стороны поклонились, сестре в особинку. «Здравствуй!» — «Здравствуйте! Далечо ли путь держите?» — «Да вот до вашей милости». И начали тут угощаться с дорожки, попили тут, поели, попировали у ней на угощенье, долго ли, коротко ли они тут жили. Жар-птица и говорит ему: «Ну, Иван-царевич, пора тебе домой отправляться: долго ты здесь пробыл»,—«Как,— говорит,— долго? Я у тебя пробыл только три часа».— «Нет, друг, три года ты у меня пробыл, а не три часа. С божьей помощью отправляйся теперь домой». И надавала ему денег, сколько нать на дорогу.
Отправился домой молодец, идет он путем-дорогой, попадает домой своим успехом. Дошел до дому недалеко, зашел в знакому рощу, где раньше на охоту ходил, на колодинку сел да-й раздумался: «Что я сколько годов ходил, а в сундучок не посмотрел: там, быть может, ничего нет». Открыл он сундучок — у его сделалось золото государство, сам он царь, а никого нет. Ходит целый день, а как заложить сундучок не знает. Вдруг попадает ему встречу старый седой старик. «А что,— говорит,— ваше царско величество, ходишь в такой кручине-печали?» — «Да вот не могу запереть».— «А что дашь, я тебе запру».— «А что хошь? Хоть полжитья, лолбытья, пол-именья своего отдам».— «Нет, это ничто не надо, ни полжитья, ни полбытья, ни пол-именья твоего, а отдай ты то, чего дома не знаешь».— «Да чего я дома не знаю? Знаю отца, знаю мать, знаю хозяйку, коней, коров. Разве у кобылы жеребенок или у коровы теленок, того разве не знаю».— «Нет, отдай, чего дома не знаешь».— «Ну, пущай,— говорит (вышел из терпенья),— будет твое, чего дома не знаю». Вот этот старичок сейчас и запер сундучок по-старому, по-прежнему.
Пришел Иван-царевич домой, с отцом, с матерью поздоровался, и с хозяйкой, и со веема. И видит — ходит сын у его большой, пока ходил — родился и вырос. Отложил этот сундучок — сделалось у его золото государство, сам он царь, а батько уже и не руководствует.
Этот старик-то кажду ночь и ходит и колотится.
«Царь! Отдай посулено!» По три ночи ходил и требовал: «Отдай посулено!» Сынок потом и услыхал. «Что же,— говорит,— татенька, кажду ночь ходит да просит: "Отдай посулено!" Ты что-нибудь, видно, сулил?» Царь и заплакал: «Доброхот, я тебя отсулил».— «Ах, папаша, ты бы сказал бы мне, так я бы давно в дороге был».
Вот они ему напекли подорожничков. Идет он путем-дорогой, близко ли, далеко, низко ли, высоко — я сказываю скоро, он попадает по своему успеху,— доходит до бабушки-задворенки. Заходит в фатерку, богу помолился, на все на четыре стороны поклонился, бабке в особинку. Бабушка и спрашиват: «Далече ли, доброхот, пошел?» — «Да я и сам не знаю, далече ли».— «Ой, доброхот, ты пошел к царю Ироду. Давно он бегат, тебя ищет». Бабушка напоила, накормила и спать уложила. Он и говорит ей: «Бабушка, не знаешь чего-нибудь мне помогчи?» — «Нет, доброхот, я ничего не знаю, я далеко от него живу».
Ночь проспал, поутру встал и отправляется в свою дорогу. Идет близко ли, далеко, низко ли, высоко, до такой же бабушки доходит. Заходит в фатерку. Богу помолился, на все на четыре стороны поклонился, бабушке в особину. «Здравствуй,— говорит,— добрый человек! Далече ли вы пошли, далече ли вы путь держите?» — «Ах, бабушка, я и сам не знаю, куда иду».— «А ты идешь, доброхот, к царю Ироду. В кажну ночь он бегат, тебя ищет». Бабка напоила, накормила и спать повалила. Он и спрашиват у нее: «Не можешь ли, бабушка, как-нибудь мне помогчи?» — «Нет, доброхот, не могу. А вот там моя сестра к нему поближе живет, не знает ли та чего».
Ночь проспал, поутру встал, отправляется в путь-дорогу широку. Идет он близко ли, далеко, низко ли, высоко, доходит опять до бабушки-задворенки. Заходит в фатерку. Богу помолился, на все на четыре стороны поклонился, бабке в особинку. «Далече ли вы пошли?» — спрашивает бабка. «Я, бабушка, и сам куды не знаю».— «Ой, доброхот, ты пошел к царю Ироду, он тебя кажну ночь ищет». Бабушка его напоила, накормила и спать уложила. «Бабушка, не можешь ли мне помочь чем-нибудь?» — «Хорошо, друг мой, может быть, чем-нибудь и помогу тебе».
Вот он ночь проспал. Поутру бабушка будит: «Поди-ко,— говорит,— Иванушко, вставай да поди-ко ты к синему морю, у синя моря сядь за ракитов куст, чтобы тебя не видно было. Вдруг прилетит двенадцать лебедей белых, хлопнутся оземь, сделаются красныма девицам. Одиннадцать будут купаться, двенадцата будет платье караулить. Одиннадцать выкупаются, хлопнутся оземь и улетят, а двенадцата будет купаться. Ты у ней платье и укради».
Как эта девушка стала купаться — а он платье у ней и украл. Она вышла из воды и говорит: «Кто мое платье украл? Если старенький украл, так будь вы дедушко; если пожилой молодец украл, так будь мой батюшко, а молодой молодец украл, так будь мне богосуженый». Раз проговорила и два проговорила, а он молчал. Она третий проговорила, а он платье и швырнул ей. Она оделась, ударилась оземь и улетела настигать тех лебедей.
Приходит он домой, к бабушке этой самой. Бабка и спросила у его: «Что, украл платье?» — «Украл, да-й и назад отдал».— «Что она тебе сказала?» — «А ничего мне не сказала».— «А не сказала, так тебе живому не бывать. Ах ты, такой простофиля! Зачем отдавать?» — «Ах, бабушка, прилетят ли завтра?» — «Прилетят-то прилетят, да ты простофиля!» Наутро пошел он опять к морю, сел за ракитов куст и поджидает. Прилетели двенадцать лебедей, ударились оземь и стали купаться. Одиннадцать купаются, а двенадцата платье караулит. Одиннадцать вышли из воды, оделись, ударились оземь и улетели; двенадцата стала купаться. Подбредет да поглядит назад, не ворует ли кто платье. Она как окурнулась, а он и украл. Она вышла из воды и говорит: «Кто мое платье украл? Если старенький украл, так будь мне дедушко; если пожилой украл, так будь мне батюшко, а если молодой молодец, будь богосуженый!» Она три раза проговорила, а он ей платье швартых и ничего не сказал.
Пошел к бабушке опять назад. «Что, украл платье?» — «Украл, да-й назад отдал».— «Что ты ей сказал?»— «Ничего не сказал».— «Ах ты, простофиля! Не бывать тебе живому».— «Завтра, бабушка, опять прилетят?» — «Прилетят, то ли нет, неизвестно; только зачем ты, простофиля, платье отдавашь?» Третий день пришел он к морю и сел под ракитов куст. Вдруг летят, видит, двенадцать белых лебедей, ударилися оземь, сделалось двенадцать девиц красных. Одиннадцать стали купаться, двенадцата платье караулит. Те окурнулись и улетели, а двенадцата стала купаться. Подбредет да поглядит, подбредет да поглядит. Она как окурнулась, а он как-то, ужихоря, подвернулся да и украл платье. Она вышла из воды и говорит: «Кто мое платье украл? Если старенький украл, так будь мой дедушко, если пожилой украл, будь мне батюшко, а если молодой молодец, так будь мне богосуженый». Раз проговорит, и другой проговорит, и третий проговорит. «Ну, Иван-царевич, отдай мне платье!» — «Нет, не отдам».— «Так скиньте свой сертук и бросьте мне: я подойду к вам». Бросил он ей сертук, надела она его и подошла к нему. «Слушай,— говорит,— что я тебе скажу. Как ты придешь, царь Ирод встретит тебя на балконе и на тебя с саблей побежит и закричит: «Ах ты, дурак, разбойник, долго не являлся!» — и захочет тебе голову саблей срубить. Сабля у него из рук выпадет, а ты саблю возьми за вострый конец и тупой подай ему и скажи: «Вот тебе, царь Ирод, служба от меня». Он тебя возьмет за белы руки и станет в уста сахарны целовать и любезным зятем называть. Поведет тебя в белые палаты, станет тебя садить за столы дубовые, за скатерти браные, а ты у него ничего не пей и не ешь, так и из-за стола выходи. Как из-за стола выйдешь, он станет тебя посылать в карты с дочерям играть. А ты не ходи с татаркам играть, а поди по задней линии к самой худой фатерке, которой в городе хуже нет, там я живу». Надела она платье, ударилась оземь и улетела.
Пришел Иван-царевич к Ироду-царю. Царь на балконе стоит, увидал его. «Ах ты, дурак, мошенник! Сколько времени ты не являлся!» Бежит на него с саблей и хочет голову снести. Сабля у его из рук выпала. Берет Иван-царевич саблю за вострый конец и подает тупым. «Вот,— говорит,— царь Ирод, тебе от меня служба».
Тогда царь брал его за белы руки и целовал в уста сахарны, называл его любезным зятем и повел в белокаменны палаты, начал его угощать. А Иван-царевич не ел, не кушал ничего. «Ну теперь,— говорит царь,— друг мой, ступай с моима дочерям в карты играть». Вот он и пошел от его по задней линии. Не пошел к татаркам, нашел фатерку худую.
Приходит к этой девушке. И спросила она у его: «Что тебе царь сказал сегодня?» — «Мне царь ничего не сказал, с дорожки велел отдохнуть».— «Ну, похлебай квасу, да помолись Спасу, да ложись спать». Поутру будит его и говорит: «Ступай к царю, что прикажет».
«Ну вот, доброхот,— сказал царь,— я на тебя службу накину: сострой в одну ночь церкву, и чтобы попы и дьяки; в этой церкви тебя венчать буду, и чтобы кругом канавы и корабли ходили. А теперь иди с моима дочерям в карты играть». Он не пошел к татаркам, а пошел в стару фатеру, где был. Девушка спрашиват: «Каку на тебя службу накинул?» — «Так и так, в одну ночь выстроить церковь, и чтобы попы и дьяки были, и чтобы кругом корабли были. Возможно ли это сделать?» — «Ну ладно, попей квасу да помолись Спасу! Утро вечера мудренее, а мы царя Ирода похитрее».
Поутру и будит его: «Ступай в церковь да поколачивай молотком, подкрепляй перила будто». Вот он пошел в церковь, поколачиват молотком. Царь Ирод посмотрел: церковь готова, и канавы готовы, как приказано. «Хорошо, друг мой, иди отдохни, поиграй с моима дочерям в карты, а с утра норовись невесту выбирать». Пришел Иван-царевич к этой девушке, к татаркам не пошел играть, пришел, а она и спрашиват его: «Что тебе царь приказал?» — «Ничего не приказал, а только с утра велел невест выбирать».— «А ты радехонек?» — «Да как не радехонек!» — думат и ладно. «Хорошо, друг мой, как ты будешь невест выбирать?» — «Не знаю».— «Дак вот узнай: царь Ирод выпустит двенадцать голубушек, все одинаковы, голос, волос и перье одинаково, никакой различки не будет. Мне нельзя будет глазом мигнуть и головой тряхнуть, только и замечай, вдоль полу я крылышком проведу, чуть-чуть только задену; догадаются, если потяну много».
У царя все готово, голубушки выгонены. «Ну, ступай, выбирай!» — командует царь Ивану-царевичу. Пшена на полу насыпано много, голубушки бегают друг перед другом. Царь кричит на него: «Что ты роешься! Можно любую брать с краю!» — «Ах ты, царь, да ведь мне не ночь ночевать, а надоть век жировать». Увидал он голубушку эту, крылышком протянула вдоль полу. Эту голубушку он и схватил. Царь ему и говорит: «Это не твои умыслы, ходя, а ее! Завтра опять приходи выбирать, а теперь ступай с моима дочерям в карты играть».
А он не пошел. Приходит на задворки в худу фатерку. Девушка и спросила у его: «Выбрал невесту?» — «Да я не знаю, —говорит,— выбрал, не знаю, тебя ли, нет?»—«Меня. Да вот завтра-то как будешь выбирать?» — «Не знаю».— «Ну дак слушай: нас двенадцать будет девиц красных, все одинаковы, голос в голос и волос в волос, платья одинаковы, и платки одинаковы. Как тут-то будешь выбирать! Мне нельзя будет глазом мигнуть, и платком махнуть, и головой тряхнуть. Вдруг мимо меня пролетит мушинка, заденет за мой платок, замечай, а если не заметишь, так и пропал».
Пришел он выбирать невест; невесты у царя готовы, выстроены в шеренгах, двенадцать девиц красных, голос в голос и волос в волос, все одинаковы. Вдруг царь вскричал: «Эх, дурак какой! Выбирай с краю, чего там рыться!» — «Ах, ваше царско величество, ведь не ночь ночевать, а весь век жировать». — «Да этта полдела тебе эких выбирать!»
Заметил Иванушко — мушинка пролетела мимо платка. И схватил он эту невесту: «Вот моя богосужена!» — «Ах, дурак! Это не твои умыслы, ходя, а ее. Ну, теперь опять ступай с моима дочерям в карты играть, а завтра опять выбирать: до трех раз дам тебе выбрать». Он туда не пошел, а пришел опять па стару-прежню фатеру. «Что тебе,— говорит,— сказал?» — «А послал вот в карты играть, а я не пошел».— «А как ты в утрях будешь выбирать?» — «А не знаю».— «Нать знать. Он нас одиннадцать девиц красных выстроит в ряд, а двенадцата будет на печи лежать — эка стара-престара, ни зуба во рту, ни глаза во лбу и костыль в руках. Смотри ты, не брезгуйся, а то и пропал».
Разбудила его поутру: «Поди к царю, у него уже все готово».
Одиннадцать выстроено в шеренгу, двенадцата запихана за печку. Вот он ходит и выбирает, а царь на него кричит: «Что ты копаешься? Полдела тебе этта выбирать!»— «Ах, ваше царско величество, не ночь мне ночевать, а век жировать». Вдруг он потом за эту старуху ухватился: «Вот, ваше царско величество, пусть будет моя богосужена». Тут царь завертелся, замахался, заплевался. «Что ты,— говорит,— что ты! Кого ты берешь, ни зуба во рту, ни глаза во лбу! Что она у тебя будет исть? Киселем накормишься!» Ну поплевался-поплевался, делать нечего. «Ну обряжайся, невеста, к венцу нать идти».
Невеста обрядилась, к вепнцу повел, сейчас и обвенчались и столовать пошли и пировать. Попировали и постоловали. Молодых царь повел в спальню, повалил их спать: «Ну, деточки, спите теперь!»
Деточки спят сутки. Он было стал ее обнимать, близко к сердцу прижимать, а она говорит: «Этта нам не венец, Иван-царевич, а в путь-дорожку нать отправляться».
Берет она с собой камешек да площадочку. Отправились в путь-дорожку из спальни. А перстень положила на стол и сказала этому перстню: «Перстень-перстенек! Ты батюшке служил, да и дедушке служил, да и мне послужи!» А сами в дорогу отправились. Сутки прошли, царь пошел деточек бужать. Пришел и говорит: «Дети, время вставать». Перстень отвечает:
«Ах ты, батюшка родимый! Да у нас теперь целованьеце пошло». Тот назад воротился. ”Ну,— думат,— черт с вами, целуйтесь". Опять сутки прошли. Царь опять пришел бужать. «Деточки, время вставать». Перстень отвечает: «Ах ты, батюшко родитель! У нас теперь только обниманьеце пошло, да прижиманьеце пошло».— «Ну ладно, спите, дети!» — сказал царь и ушел. Прошли трои сутки. Царь пришел на третье утро. «Деточки, время вставать!» — «Ах ты, батюшко родитель, у нас только теперь пошло обниманьеце, да прижиманьеце, да оплетаньеце». Всего насказал перстень. Так царь и прочь отошел.
Настали четверты сутки. Опять пошел будить. «Деточки, время вставать!» Перстень больше ни гугу, ничего не отвечает. Царь коленком двери выломил, пришел в комнату и стал бегать, искать их. Бегал да бегал, перстень и увидал в комнате на столе. Этот перстень хватил да бросил оземь, притоптал весь, примял. «Это, проклятый, ты отвечал!» Он сейчас пришел домой, погоню за има скомандовал.
А они идут путем-дорогою. Она-то и говорит: «Иван-царевич! Припади-ко к земле: что увидишь под нами, что над нами, что впереди и что позади?» Иван припал к земле и говорит: «Над нами небо, под нами земля, впереди не видно ничего, сзади темна туча накатается, за нами погоня есть». Взяла она кремешком шорнула о площадочку и сказала: «Сделайтесь кременны горы от востока и до запада, чтобы черту не пройти и не проехать, ясным соколом не пролететь».
Вот эти послы приехали к этой горе — нельзя попасть. Обратились назад. Царь и спрашиват: «Ну что, настигли?» — «Нет! Кременная гора мешает!» — «Ну, так берите ломы да отправляйтесь ломать гору». Те приехали, гору ломать начали, разломили голову; опять и поехали за има. Девушка-то и говорит: «Иван-царевич! Припади-ко к земле: что увидишь под нами, что над нами, что впереди и что позади?» Иван припал к земле и говорит: «Над нами небо, под нами земля, впереди не видно ничего, сзади темна туча накатается, гору разломали — опять и едут». Она взяла кремешком о площадочку шорнула: «Сделайтесь железны горы от востока и до запада, чтобы черту не пройти и не проехать, ясным соколом не пролететь!»
Те доехали до горы, а ломы оставили у той горы. Пока съездили за ломами да ломали гору, те той порой далеко уплелись. Она чувствует опять. «Иван-царевич! Припади-ко к земле: что увидишь над нами, что под нами, что впереди и что позади?» Припал Иван к сырой земле. «Над нами небо, под нами земля, впереди не видно ничего, сзади темна туча накатается, железну гору разломали: за нами погоня близко». Она обернула его скотом, а сама пастухом, ходит и пасет. Погоня приехала. «А что, пастушок, давно ли молодец с девицей прошел?» — «Ах, вот, доброхоты, и я остарел, и коровы мои остарели, вот когды шли они, далеко вам догнать!» Послы назад воротились. Царь и спрашивает: «Что, настигли?» — «Нет».— «А кого видали?» — «Пастуха со скотом».— «Ах, дураки, дураки! То они и есть. Поезжайте опять за има в погоню, кого захватите, то и везите». Те отправились.
Девушка и говорит: «Иван-царевич! Припади-ко к земле: что увидишь над нами, что под нами, что впереди и что позади?» Иван припал. «Над нами,— говорит,— небо, под нами земля, впереди не видно ничего, сзади темна туча накатается, за нами погоня опять». Она обернула его часовней, а сама монахом. Ходит по часовне, кадит. Часовня такая моховела, а монах такой старый-престарый. Вот приехали послы и спрашивают: «Отче-монаше, давно ли молодец с девицей прошел?» — «А вот, доброхоты, у меня вся часовня мохом обросла, у меня давно уже ни зуба во рту, ни глаза во лбу, вот когда молодец с девицей шли. Далеко вам настигчи!» Послы и назад. Вот царь и спросил: «Что, не настигли?»— «Нет».— «А что видели?» — «Часовню и монаха»,—«Ах, дураки, дураки! Да это они и есть».
Царь больше на послов не поверил и сам поехал в погоню.
Девушка и говорит: «Иванушко, беги поскорее!» До реки добежали; она его обернула селезнем, а сама ершом — в воду. А царь Ирод прибежал да и щукой за ершом в погоню. Ерш увидал щуку, идет сейчас — под камень голову сунул. Щука добежала до камня, ерш под камнем. Ерш повернул головой и говорит: «А щука востра, так ешь ерша с хвоста». Эта щука ходила да была кругом камня. «Ерш, повернись! Ерш, повернись!» А ерш не вертится. Щука опристала ходить вокруг камня и вышла на гору. Ерш вышел из-под камня да и за реку. Селезня отвернул да и сам сделался девушкой и стоит на берегу. «Будь ты проклят,— говорит,— царь Ирод! Чтоб тебе с этого места не сойти и не съехать, ясным соколом не слететь!» Ирод и завертелся:
«Така-сяка матушка! Отверни меня, не буду ходить в Россею, да и никого не буду носить, да и внукам и правнукам закажу». Она его отвернула, а сами пошли дальше.
Идут они близко ли, далеко, низко ли, высоко — я сказываю скоро, они идут по своему успеху. Близко пришли к своему городу. Девушка и говорит: «Вот что, молодец, ты приходи домой, а я не пойду с тобой. Со веема поздоровайся и поцелуйся с отцом и с матерью, а только с малой сестрой не целуйся: не то все забудешь и меня позабудешь». Она пошла по городу. А у царя просвирни на то время не было как-то. Царь увидал, закричал в окно: «Не порядишься ли в просвирни ко мне?» — «Отчего не поряжусь? Поряжусь со всем удовольствием». Порядилась в просвирни. Пришел Иван-царевич домой, со всема поздоровался и поцеловался, кроме младшей сестры, не попил, не поел да и спать ушел в свою спальню. В спальне спит, а мала сестра и придумала: «Что тако! Со веема поздоровался и поцеловался, а только со мной не поцеловался?» Она пришла в комнату его да и поцеловала его сонного. Он от сна встал. Пришел, чай там подварили, кофей вскипятили, стали пировать, а его спрашивать: «Где ты бывал? Что видал?» — «Нигде не бывал, ничего не видал». Сколько ни выспрашивали, а он ничего не помнит.
Долго ли они, коротко ли пожили, и задумал его отец женить, высватал за его невесту. Три дня дали сроку до свадьбы — погуляй еще!
Вон он с двумя енералами пошел гулять в Летний сад. Погуляли они и домой отправились, идут мимо просвирнина дома. Один енерал и говорит: «Эх, у нашего царя кака есть просвирня! Батюшки светы, какая женщина! И веком я экой женщины не видал. Вы ступайте,— говорит Ивану-царевичу и другому енералу,— а я тут останусь». Те прошли, а он сейчас обратился к просвирне: «Что, сударыня,— говорит,— нельзя ли с вами погулять?» — «Отчего нельзя, приходи».— «Ивана-царевича сейчас провожу, а сам обратно». Спроводил Ивана-царевича, не переоделся и прямо к просвирне. «Давай, сударыня, гулять-то станем!» — «Что ты, что ты! Ночь-то долга, нагуляться еще можно. Вот,— говорит,— я наставлю самоварчик да чайку напьемся, да кофейку напьемся, а так что ты прибежал, да и давай гулять. Да, вот что,— говорит,— енерал, я слышала, у вас свадебка скоро?» — «Да скоро! Вот еще два дня остается».— «Эка штука, а у меня просфоры растворены, а дрова не колоты».— «А,— говорит, — кака пустошь! Есть у тебя топор?» — «Есть».— «Ну, давай, я тебе наколю». Просвирня дала ему топор; енерал побежал дров колоть. Просвирня наказала топору: «До утра не отпущай». Тот колет и колет, весь припотел, сертук скинул, до того достряпал.
Солнышко высоко, просвирня проспалася, вышла и говорит: «Гли-ко, енерал, солнышко высоко. Иван-царевич гулять пошел». Бросил енерал топор наотпашку, да-й унеси бог ноги.
Пошли опять гулять втроем в Летний сад. Опять гуляли весь день до вечера. Другой енерал увидел просвирню и говорит: «Господи боже! Какая хорошая просвирня у нашего царя. Братцы,— говорит,— я тут останусь». Другой енерал думат: ”На, братец, сходи поколи дров“. Прибегат енерал к просвирне: «Нельзя ли погулять с вами?» —«Для ча нет, можно».— «Сейчас я провожу Ивана-царевича да-й ворочусь».
Побежал опять, проводил Ивана-царевича да-й назад к просвирне. «Ну что,— говорит,— сударыня, погулять сейчас будем?» — «Что ты, что ты? Сначала чайку напьемся, кофейку напьемся, а ты с ветру прибежал да и нать — сейчас гулять. Да, слышала, у вас свадебка скоро?» — «Да, скоро у нас, послезавтра».— «А вот что, друг, у меня квашня растворена, замешать печем».— «А пшеница есть?» — «Есть, только муки нет, замешать нечем».— «Эка пустошь, давай, где пшеница. Жернов есть?» — «Есть, как не быть». — «Ну, давай». Енерал побежал за печку к жернову. Она жернову сказала: «До утра не отпущай енерала». Сама спать повалилась, а енерал мелет, только трескоток идет. Вот те и гулять!
Солнышко взошло, просвирня скричала: «Енерал! Иван-царевич гулять пошел». Тот от жернова скорее отмахнул да-й дай бог ноги; и тот сертук оставил. Прибежал домой, переоделся, и пошли опять втроем гулять. Ну, походили, погуляли и домой втроем отправились. Вдруг Иван-царевич увидал эту просвирню. «Эх,— говорит,—кака просвирня у нашего папеньки! И век такой женщины не видал. Вы, братцы, идите, а я тут останусь». ’’Иди,— думают енералы,— поколи дров да помели пшеницы. Будет тебе там гулянка!"
Обзарился на просвирню Иван-царевич, прибегает к ней и говорит: «Нельзя ли, сударыня, погулять с вами вечерок?» — «Для ча,— говорит,—нельзя?» Сейчас настигать побежал енералов, проводить их нать. Енералы ушли по домам, а сам обратно к просвирне, домой не ходил. Спрашиват у ней: «Давай гулять, что время-то даром проклаждать».— «Что ты, Иван-царевич, я лучше самоварчик наставлю, да чайку попьем, вот тогда гулять можно. Да,— говорит,— я слышала, что у вас свадебка скоро, Иван-царевич?» — «Да, конечно, скоро».— «Да,— говорит,— сегодня забыла, какое число, забыла да забыла, вовсе из ума у меня вон».— «А святцы есть?» — «Есть, да я не поглядела»,— «Ну, давай узнаю». Она святцы подала и говорит святцам: «До утра не отпутайте Ивана-царевича». А сама спать завалилась. Тот святцы перебирает, числа никакого найти не может, до поту старается, даже рубашка мокра. А просвирня спит — всхрапыват. Потом она проспалася и кричит: «Иван-царевич, уже солнышко высоко, тебя батюшко ищет в поезжой стол, нать ехать за невестой». Тот святцы бросил да как побежал, только ноги к заду липают. Прибегает домой, только успел переодеться, а гости собираются в поезжой стол.
А просвирня обернулась голубушкой и полетела, села на окно и воркует: «Тюрю-тюрю, голубок забыл свою голубушку». Раз проговорит, и другой проговорит, и третей проговорит. Царь услыхал. «Что тако,— говорит,— значит? Запустить голубушку в фатеру». Запустили эту голубушку в фатеру, ударилась она оземь и сделалась красна девица. А Иван-царевич закричал: «Тятенька и маменька! Вот моя невеста, которая меня спасла от смерти, а не та, которая у вас высватана. Вот ее перстень, а вот мой!» Сейчас веселым пирком да за свадебку, сейчас и обвенчалися, стали жить да быть, да добра наживать, да лиха избегать.