Жил досюль старик и старуха. У старика и старухи всего было одна дочь живота. Старик ходил дрова сечь в лес. День сек и по другой сек, затем в лесах заговорило: «Старик, отдай девку замуж, то и дрова секи, а не отдашь, то и вон пойди». День сек и ушел домой. Вечером приходит старик, говорит старухе: «В лесе заговорило, что отдай девку замуж, то и секи дрова, а не отдашь, так прочь пойди». Старуха и вопит, жалко дочерь отдать: «Сходи еще, что будет на третий день».
На третий день старик приходит в лес, как тюкнул, то заговорило: «Старик, отдай девку замуж, то и дрова секи, а если не отдашь, дак и живой не пойдешь». Ну он что же: «Ну, отдам, что хошь отдам».— «Ну, как отдашь, пусть идет по золотой дорожке, а не по говенной». Пришел домой старик и говорит: «Ну, старуха, отдать надо дочерь, так говорил, никого ничего не сбыть».
Того ж дню встала дочерь и отправилась. Она шла-шла, две росстани, две дорожки попало, одна золотая, а другая говенная, она и пошла. Шла-шла, вдруг стоит избушка на турьей ножке, на веретеной пяте, ну и другой дом стоит рядом. Она заходит к бабушке-задворенке. Бабушка и говорит: «Фу, фу, русский дух! Чья ты есть такая?» Она говорит: есть вот то и так, отдали замуж так-то. «А вот, пришла».— «А, дитятко, обмоешься, оберись, опашись, а там, где двенадцать завесок, попьешь, поешь да за самую лучшую завеску и повались».
Она взяла убралась и повалилась спать за завеску. Вдруг стук, гром, идут двенадцать молодцев. Они и говорят двенадцатому брату: «Ты уж не ужинай, у тебя есть невеста». Повалились спать, слышит: храпит-спит, человек есть, а не бает ничего с ней. Посмотреть надо, что хошь; протерпела ночь, наутро встали, поели, попили и ушли на работу.
Бабушка-задворенка приходит к ней. «Дитятко, каково спала?»— «Спала,— скажет,— бабушка, глаза не видела, спит, сопит, храпит». Бабушка-задворенка говорит: «Отнюдь не смотри, если ты спичечку чиркнешь да жемчужинку уронишь, тогда все сгорит и ничего не будет, и я сгорю, а ты останешься нага, боса на одной земле». Она и тую другую ночку проморщилась, протерпела, не посмотрела.
Опять приходит на третью ночь, бабушке говорит: «Что хошь, бабушка, сегодня уж посмотрю». Бабушка и говорит: «Уж ты как посмотришь на жемчужинку, искорку уронишь, так все сгорит»,— «Не, бабушка, не натворю». Она взяла повалилась и спички под сголовье взяла. Вдруг стук, гром, идут двенадцать молодцев, приходят и говорят, а в глаза не видит. Ну, маленько попили, поели, повалились спать, потом слышит — заснули. Взяла коробочку, спичку, чиркнула огонька да на жемчужинку искорку и уронила, жемчужинка загорелась, все загорело. Осталась она гола, боса и на одной земле и пошла скитаться, куды голова понесет.
Шла-шла близко ли, далеко, дошла до селенья, в селенье кузнецы; зашла в кузницу, сковала латы железные, други оловянные, третьи медные и три посоха сковала: один железный, другой оловянный, третий медный.
Ну и пошла. Шла-шла близко ли, далеко ли; стоит избушка на турьих ножках, на веретеной пяте. В избушке сидит старуха, титьки — через грядку, руками уголья гребет, зубами каменья спущат. «Фу, фу, русский дух, чья ты есть, волочашка, откудашна?» По щеке ударила, по другой переправила. «Ох я дура, ох я шельма! У холодной да у голодной родители не велели вестей выспрашивать, надобно напоить, накормить да и то что вестей выспрашивать».
Напоила, накормила, стала вестей выспрашивать. Спрашивает: «Куда ты идешь?» — «А пошла,— говорит,— перегарного мужа искать».— «О, бедная,— говорит,— далеко тебе идти; куда моя племянница замужем. Поди-ка, Волочашка, байню выпари, моим детям решетом воды наноси». Она байну затопила и стала воды носить, а птичка летит, так девушке говорит: «Глинкой, глинкой заложь». Она глинкой заложила, воды наносила. Пришла: «Тетушка, где твои дети?» Говорит: «Под лавкой в деловушке, дети — скакухи (лягухи) да жага-люхи (ящерицы)».
Она пришла в байну, вылила на пол, моет их да хлещет, так хорошо это говорят: «Вот хорошо, как она моет!»
Принесет в байну, разроет кого под полом, кого по углам. Она взяла, намыла их, собрала и принесла на старое место. Потом старуха говорит: «Поди, Волочашка, дай коровам есть!»
Ушла девушка в хлев, она н спрашивает детей: «Каково вас чужа тетка парила да мыла?» — «Ой, матушка, хорошо-прехорошо»,— говорят. «Ну, хорошо делает, хорошее и ждет пусть!» Потом из хлева пришла, старуха — в хлев. «Каково вас, коровушки, чужа тетка кормила да потчевала?» — «Ой, хорошо-прехорошо»,— говорят. «Ну, хорошо делает, хорошего и ждет пусть!»
Она взяла и дала ей пряличку. «Ну, вот что дам я тебе, мила Волочашка, пряличку, только ты ее за деньги не отдавай, а за завет отдай: вырядь с Иваном-царевичем ночь проспать».
И пошла Волочашка вперед; лапти протоптались, посох сломился. Опять стала избушка на турьей ножке, на веретеной пяте... «Избушка, избушка, повернись к месту задом, ко мне передом, пусти одну ночь ночевать».
В избу заходит, старуха — еще того больше, говорит: «Фу, фу, русский дух. Кто пришел? Чья ты есть?» — «А ты накорми да напой, а потом и спрашивай».— «Ох я дура! Мне-ка матушка и батюшка не велели у холодного да у голодного вестей выспрашивать, а вот попоить, покормить—не то что вестей выспрашивать». Напоила, накормила и так далее (по-старому). Запоходила девица, так она дала пяльцы ей. «Только,— говорит,—за деньги не продавай, а за завет: с Иваном-царевичем ночь проспать». Ну, потом она пошла... Старая старуха еще того больше... Запоходила, она дала ей палочку золотую. «Ты за деньги ее не продавай, за завет: с Иваном-царевичем ночь проспать».
Ну, она и пошла. Шла далеко ли, близко ли, пришла в то царство, где Иван-царевич живет, потом к бабушке-задворенке и зашла. Зашла, с бабушкон-задворенкой поздоровалась, бабушка-задворенка развопилась: «Ой ты милая, глупая! Меня-то ты сгубила да сама-то погинула, а Иван-царевич ныне на Ягибовне женился, теперь уж не попасть никак!» Ну она, Волочашка, и сказала: «Хоть бы мне, бабушка, посмотреть*.
Поела, попила, отдохнула, вышла на крыльцо с пряличкой, а Ягибовна пошла на берег за водой и говорит: «Волочашка, продай пряличку!» — «Нет, — говорит, — не продажная у меня, а заветная». — «А что за завет?» — «А с Иваном-царевичем ночь проспать».—«Ну, давай приходи, приноси пряличку вечером».
Она вечером пришла, принесла пряличку, а Иван-царевич сопит, напоен да на кровать снесен, не слышит ничего. Она уж кусала да щипала, будила, да не могла разбудить. Утро прошло, да выгнала ее вон Ягибовна.
Ну, она пришла к бабушке. «Что?» — говорит. «Ничего, разбудить не могла». Поела там, попила, покушала, день прошел. Она взяла опять с пяльцами вышла на ступени, с золотыми; опять идет Ягибовна.
«Что, девка, продай мне пяльцы, Волочашка».— «Не продажны, а заветны».— «Что за завет?»
...Вечер пришел, она взяла с пяльцами туда и вышла, а Иван-царевич сопит, напоен да на кровать снесен. Она кусала, щипала, все будила, разбудить не могла. Утро приходит: «Волочашка, вон ступай!»
К бабке пришла со слезами. «Бабка-задворенка, ладь»,— говорит. «Ну, на поешь, попей да отдохни, а Иван-царевич поедет в чисто поле гулять да заедет ко мне, я и поговорю». Иван-царевич запоезжал прогуливаться, она и увидала в окошке. Поехал, заехал Иван-царевич к бабушке-задворенке.
«Сам,— говорит,— я, бабушка, не могу никакого места пошевелить, все выщипано, да выкусано, всяко место больно». А бабушка говорит: «Иван-царевич, да придет ли тебе старопрежняя жена по разуму аль не придет?» — «Ой, бабушка, да будто бы не придет — придет кажный день на разуме, да взять негде». А она и говорит: «Дотяни, как вечер придет, да тебя Ягибовна станет поить сонным питьем, ты уж не пей, мимо лей, и станет кормить сонными блинами, так ты отнюдь не ешь, а куда-нн складывай да притворись, она тебя снесет на кровать, и к тебе придет старопрежняя жена к ночи».
Он и уехал, Иван-царевич, а Волочашка взяла пряличку и вышла на ступени. Вышла Ягибовна и говорит: «Что,— говорит,— Волочашка, продай пряличку!»— «Она,— говорит,— не продажна, а заветна»...
Вечер пришел, Иван-царевич вылил мимо питье; блины давала, а он положил мимо и потом отвалился, притворился; она снесла его на кровать эту н пихнула Волочашку, а Иван-царевич как и сонный. Ну и принял жену. Ночь проспали, она и гонит Волочашку вон, раз гонит и два гонит, Волочашка ей ничего не говорит. Потом третий раз: «Волочашка, вон ступай с добра, добра не будет!» А Иван-царевич и заговорит: «Не место-де Волочашке идти вон, а ты-то пойдешь вон!» Встал Иван-царевич да приказал Ягнбовну на воротах привязать и расстрелять.
А с этой женой стал жить да поживать да добра наживать и лиха сбывать.