Жил старичок, не велик – с кулачок, и ходил он в кабачок. Рукавички за поясом, а друге-то ищет. У этого старичка было три сынка. Старичок был порядочный: он разумом был недовольный, рассудок был хорош. Был неурожай: хлеб убывает, и денег не прибывает. Три сыночка по улице играют, своему тятеньке припенту не пригоняют. И говорит отец детям: «Ох, вы, дети умны, хоть бы один из вас пришел ко мне на час!» Приходит большак тотчас. «Здравствуй, батюшка, пришел до вас. Вы меня благословите, в путь-дорогу проводите да деньжонками наградите». Старик и говорит: «А что, сынок, пойдем деньги проживать или больше наживать?» Сын ему говорит: «Я, батюшка, не деньги проживать, а больше наживать. Дай-ка сотенку на дорожку, на ассигнации сто рублей!» Вот отец вынул, в путь-дорогу сына отправил. Тот взял и пошел.
Идет путем-дорогой, является отец духовный. «Здравствуй, свет! Я вижу, у тебя и ума-то нет. Ты куды же идешь? Деньги, что ли, добывать или последни проживать?» — «Я пошел, батюшка, не деньги проживать, а работушку работать, черну пашенку пахать». Поп и говорит: «Бросим мы пашенку пахать: прошла красна весна, пришла холодная зима; вот молотить да стук — тут и хлебец вдруг. Наймись-ка, сват, в работники. У меня работа легка. Вот расскажу тебе: у меня-то на гумне овинчик насадить, той же ночью обмолотить, привезти во дворец; смелешь — будешь молодец! Плата сто рублей, а не исправишь мое дело, сто рублей с тебя».
Он разумом не собрался, на работу собирался. Трое суток работал, сто рублей растерял. Пришел домой пешком с худым мешком. Увидал его отец. «Ох да ох, — говорит, — что, сынок? Целы ли денежки?» — «Денежки я, тятенька, растерял, а сам по миру сбирал. Вот, да и бросим, погодим».
Старик говорит: «А нет ли новенького чего?» Второй сын, умная голова, пришел со двора. «Уж ты, батюшка родной, есть ли денежки с тобой?» — «Есть, да немножко: одна сотенка». Сын и говорит: «Дай-ка мне!» Отец говорит: «Ведь ты, сынок, глуп: не можешь деньги наживать». — «Ох да, батюшка, попытка не шутка, вот да не ваши — свое». Взял деньги и пошел.
Навстречу — опять отец духовный. «А вот, свет, куды держишь след?» — «Помесячно в работники наняться». Поп и говорит: «Наймись ко мне, свет. Один овин обмолотить, на меленке смолоть и мучку около ночи в амбар свезти. Цена вот тебе сто рублей. Не исправишь — с тебя сто рублей...» Середний согласился. Ночь прожил и работы не исполнил. Поп с него взыскал сто рублей и с двора его столкал.
Приходит домой и наг, и бос, и голодный, и холодный. Отец ему и говорит: «Безумная голова, знать, ты далеко была. Ты пошел наживать, не хотел последне проживать». Средний сын ему и говорит: «Да и будет, тятенька, помолчи».
Приходит малый брат и говорит тятеньке: «Нет ли последней сотенки?» Отец говорит: «Есть, сыночек, масленый блиночек, ясён соколок! Ты последни проживешь». Малый и говорит: «Я буду проживать, а вас не буду позабывать». Взял сотенку и пошел. Тем же путем-дорогой идет, где его братья ходили и деньги растеряли. Пошел дорогой лыгать, их деньги собирать.
Идет навстречу поп. «Куды идешь, свет?» — «В работники наниматься». — «Наймись, свет, ко мне!» — «Пожалуй, батюшка». — «Ведь у меня работа-то легка». — «Чего делать-то?» — «Круг ночи овин насадить, обмолотить на ручной мельнице, смолотую муку в амбар ссыпать; за работу сто рублей, не исправишь — с тебя сто рублей». — «А если я сработаю, на ночь работы не хватит, так с вас сто рублей?» — «Ну, хорошо». Вот приходит к попу. «Ну-ка, батюшка, где мне гумно?» Отводит ему поп, величающий подёнок и большой овин. «Вот тебе, работник, гумно и овин».
Работник запряг лошадушку и растворил ворота, выпустил скотину и подпустил к подёнку. Она так трясла, все снопы домой унесла, и осталось два-четыре. Работник взял их и потащил в овин: четыре угла — во все четыре по снопу насадил и сейчас обмолотил. Приходит к попу. «Уж ты, батюшка, дай-ка мне лошадку хорошу, а то всю работу брошу». Поп и говорит: «Что хочешь, то и бери, да и рожь-то смели». Работник пошел, запряг сивенького, хроменького меренишка в изломаны санишки, взял худенький положишко, пошел рожь насыпать и говорит попу: «Батюшка, дай-ка большую-то пудовку, с которой ты на рождество ходишь». — «Тут на крыльце, работник». Взял он, да и понес. Наложил в санки землицы, наверх положил полог, а на него три пудовки ржи насыпал и поехал. Вернулся к попу. Сивенький хромой-то меренишко крепко хромает, ничего не знает, а работник одной рукой придарживает, голосом покрикивает: «Ну-ка, сивенький, вези, а ты, батюшка, в окошечко гляди!» Поп обрадовался, кинулся к окну: работник-то больно хорош, скоро, живо воз привез. «Вези-ка во двор, померяем!»
Работник был неплох, ну да ему разум-то дал бог: он взял меру с собой, оборотил ее вверх дном, насыпал ровно; сделал в грёбло и говорит: «Батюшка, считайте! Двадцать ту полных, а перва-то не полна». Поп говорит: «Как знашь, так и делай, свет». Работник умен: пошел на мельницу, засыпал, дырочку рукавом затыкал и в санки готовой муки насыпал.
Полночь пришла, работник к попу с мукой приехал. «Ну, долговязый пес, давай расчет! Овин ночью насадил, обмолотил, на мельнице смолол и тебе привез». Поп говорит: «Ох, свет, любишь или нет? Еще свету нет, сходи-ка, работник, в келейку, вон там у меня старовер, он на исповеди тридцать лет не был. Я заплачу, только притащи!»
Пришел работник в келейку, хвать — а там черт. Он цоп его за косы, да и попер из бани-ти и прет к попу в избу. Попадья-то: «Ай, ай, ай! Нет, пусти, работник, его в конюшню: теперь неколи!» Он его — в конюшню. Запер, приходит к попу: «Батюшка, дай расчет! Не хочу работать. Ты на ночь меня нанимал овин обмолотить и смолоть; я дело кончил». Поп говорит: «Работник, пособи, пожалуйста: у меня вот овчишки убежали». — «Куды еще, долговязый пес?» — «Вот тут недалечко, в колочек». — «Дай-ка конопель: овец без кнута-то не загонишь».
Взял конопель, свил кнут, долгий, как тяж, и пошел куды нужно. Смотрит: бегут волк по волку, вдруг десяток. Он их грох кнутом; они испугались, к попову двору помчались. Попадья испугалась: «Ах, батюшки, поп, что это? Вот-де смерть-то наша! Волков пригнал! Куды денемся?» Поп кричит в окно: «Пущай их, работник, на волю: стричь неколи». Работник говорит: «Врешь, батюшка, хоть одну оставлю». Цоп что ни есть лучшего, крупного волка и посадил его к черту в конюшню.
Приходит к попу: «Давай расчет! Не хочу работать». Поп говорит: «Работник, потерпи до зари: мелких денег нет. Сходи за буренкой: она не ночевала, в лесу, видно, осталась». — «Где она?» — «Вот тут в лесу, не доена, ушла». Работник пошел. Он думал буренка, а ин медведь. Цоп его кнутом, захватил за шею и попер к попу, тащит. Поп смотрит: «Попадья, батюшки, медведя тащит!» Втащил на двор. «Матушка, дой!» — «Ох, работник, пусти его, пущай погулят». — «Ну нет, не пущу, а в конюшню посажу». И медведя запер. «Давай расчет! Зорька занялась».
Поп и говорит: «Вот что: свари-ка кашицы, позавтракам да рассчитамся. В кашицу-то положь-ка першу, да и лукшу, да солёну». — «Ладно, батюшка, сварю». Развел на тагане огонек, заварил кашицу; подбежал попов сын Пирка, он его цоп да и бултых в котел. Была у попа дочь Лушка; поп-от велел класть луку, а работник думал Лушку. Он и ее — туды. Поп сказал: «Положи соли», велел сделать солёну, а работник думал Олену. Он и Олену — туды. Сварил и поотведал. Поспела; приходит к попу: «Ну-ка, давай-ка завтракать да давай расчет!» Сели завтракать. Поп говорит: «Попадья, скричи ребятишек! Пирку кричи, Лушку да Олену кричи!» — «Что за черт у тебя за Пирка, за Лушка? Они все в котле. Ведь ты мне сказал: положи Першу, да Лукшу, да Солёну...» — «Эх озорник! Я тебе говорил положить перцу, луку да соли». — «Да черт ли тебя знал? А я всех их собрал, в котел поклал. Давай расчет!»
Делать нечего, сели да позавтракали. Стали поп с попадьей думу думать, как с работником рассчитаться. А работник кричит: «Поп, давай расчет!» — «Ох, работник, денег-то нет». — «Ну, ну, ну! Денег нет... Я тебе дам!» — «Пожалуйста, работник, сделай милость, съезди к царю. Я ему пять пудовок золота давал взаймы. Если привезешь, все твои будут». — «Обманешь, поп!» — «Нет, не обману, работник».
Вот работник запряг медведя в корень, черта — в пристяжку, волка в другую, сам сел на козлы и понесся! Без допроса, без докладу — прямо к царю. Царские слуги его приостановили и говорят: «Что за невежа?» Он прямо к царю; цоп его за ворот! Царь испугался, не знает, чего говорить. «Отдай пять пудовок золота поповых!» Думал-думал царь и говорит: «А что, — говорит, — господин, не умеешь ли? У меня дочь нездорова: прикачнулся налетный дьявол. Не можете ли вы ее отходить и поповых пять мер золота получить? Еще своих вам пять мер даю. Кто ты сам таков?» — «Я — Шурыпа. Ведите меня к ней! Где она у вас?» Привели к ней, а он на ней верхом сидит. Как Шурыпа в комнату вошел, сгреб черта за долгие волосы, стащил да и ну-ну-ну! Волосы ему все выдрал, столкал с постели и сам с ней лег. Лежит. Черт перед ним сгоит и говорит: «Шу-ры-па, да пусти меня, я хоть ее поцелую!» — «Уйди, черт, убью!» — «Да я хоть погляжу».
Скочил Шурыпа да за ним. Он — в дверь и убежал к дедушке. «Что, как дела?» — спросил дедушка. «Совсем, дедушка, моя; да какой-то Шурыпа приехал и с постели меня согнал». — «Ну, — говорит дедушка, — поди, согласись с ним подраться по три раз. Кто перед кем потерпит, того и девка». Побежал чертенок к Шурыпе. «Шу-ры-па!» — «Что, черт?» — «Вот что дедушка сказал». — «Что он, старый пес, тебе сказал там?» — «Давай по три раз подеремся; кто кого обидит?» — «Ты, черт, спятишься; я вытерплю». — «Нет, Шурыпа, я не спячусь». — «Ну, давай завтра приходи!» Черт убежал, а Шурыпа велел, чтобы были чем свет три шляпы железных ему на голову, и чтобы кулак на руку, десятифунтовой, железный. Чем свет у царя все готово.
Три шляпы железных принесли и кулак железный. Шурыпа кулак взял и на руку надел, а три шляпы на голову. Лежит себе. Бежит черт. «Шурыпа, давай драться!» — «Давай, да чтобы не пятиться!» — «Давай кониться, Шурыпа, кому прежде кого бить». Досталось черту Шурыпу бить. Шурыпа слез с кроватки, встал и стоит как пенек. Черт развернулся, да и стук! Шурыпа стоит невредим. Раз ударил. «Эх, Шурыпа, как я руку-то отшиб!» — «Ну, ну, бей, черт, еще больнее!» Тот его крепко три раза ударил. «Ну-ка, черт, стой! Теперь я запалю». Поднял кулак да как цопнет, черт индо повернулся и говорит: «Шу-ры-па, а ты тихонько; больно ты дерешься!» Шурыпа развернулся, в другой-то раз еще больней запулил. Черт — айда драла. Шурыпа за ним. «Стой, стой! Куды? Ты меня три раз, а я тебя один!»
Черт прибежал к дедушке. «Дедушка, он мне голову расшиб! Где мне с ним драться?» — «Поди, — сказал дедушка, — поиграй с ним до трех раз чехардой-ездой». Является черт к Шурыпе: «Шу-ры-па!» — «Ты что, черт, еще?» — «Да вот что дедушка сказал». — «Что еще он там, старый пес?» — «Давай до трех раз чехардой-ездой поиграм!» — «Врешь, черт, не вытерпишь! За тобой плюха пропала». — «Нет, вытерплю, Шурыпа!» — «Ну, давай! Через часик зайди!»
Черт ушел, а Шурыпа приказал содрать три вола дудкой со всеми четырьмя ногами, и велел Шурыпа сделать железные перчатки с вострыми когтями. Царь распорядился; исправили дело, принесли. Черт приходит, Шурыпа и говорит: «Ну, что же ты пришел?» — «Давай поиграм, что ли?» — «Не вытерпишь, черт! На тебе еще плюха осталась, а коли теперь останется, так смотри, что будет! Ну-ка, поконимся!» Стали копиться, опять черту досталось на Шурыпу прыгать. Шурыпа надел на себя три шкуры, стал к стенке и протянулся. «Ну-ка, черт, прыгай да смотри руками-ти хлопай!» Вот черт раз прыгнул и в ладоши похлопал, и когти в шкуру запустил, и шкуру всю содрал. (Черт-то не узнал: он думал, что Шурыпина шкура-то, а ин — бычья). Он три раза махал, все три шкуры снял.
«Ну-ка, черт, ты постой-ка теперь!» Вот черт стоит да назад поглядыват. Шурыпа надел перчатки железные, прыгнул, всадил в черта когти, выдернул да похлопал — так из черта индо кровь полила. «А ты, Шу-ры-па, тихонь-ко!» — «Стой, стой, не мотайся! Я терпел». Прыгнул, захлопал: «Раз!» Разбежался да два и так всадил, что черт упал, из избы без памяти побежал. Вот Шурыпа — за ним: «Постой, постой, черт! Плюха-то за тобой осталась, и прыжок-от пропал! Ну, придешь — я тебе дам!»
Черт к дедушке убежал, все страсти рассказал. «Да, дединька, он два раза-то прыгнул и шкуру-то всю снял, и до мяса-то достал. Погляди-ка, кровь течет. Я не пойду».
Шурыпа лег, с царевой дочерью полеживат. Вот черт думал-думал, опять пошел. А царская дочь могла по горенке гулять. Черт приходит. Шурыпа приказал сделать такого человека с проволоками, чтоб были железные клещи и молоты, и стоял бы как живой, разиня рот, и мог бы сжать, а молотами бить. Черт пришел и спрашивает: «Это кто?» — «Это дедушка мой». — «Да что он, Шурыпа, рот-то разинул?» — «Да он над тобой смеется, черт!» — «Шурыпа, я ему в рот-то на... да и домой уйду». — «Обманешь, не уйдешь!» — «Нет, уйду, Шурыпа». — «Ну, иди ближе, с...!» Вот черт к нему подошел, он его цоп да и ну-ну-ну! Клещами-то его сжал, молотами-то сок, сок, сок! Он айда с ним бежать. Он его не пускат да стук, стук! И до тех пор стукал, что черт чуть идет к Шурыпе и старичка этого тащит. «Шуры-па! Пусти, Христа ради, бог с тобой и с девкой! До жизни веку не приду!» Отпустил его Шурыпа; он, как молонья, затопился (блеснул). Так побежал, свой омут не узнал. В чисто поле убежал и теперь там бегат.
Шурыпа с девкой полежал и побежал к царю. «Живо пять пудовок попова золота! Живо!» Царь глядит и дочери-то не рад. «Сейчас, сейчас, Шурыпа!» Насыпали ему пять пудовок золота, попова долга. Принял Шурыпа и говорит: «За работу пять пудовок! Живо!» Царь насыпал ему десять пудовок и проводил со двора. Вот Шурыпа запряг медведя в корень, шута в пристяжку, а волка в другую, сел на козлы и понесся. Приезжает к попу. «Батюшка, долг принимайте от царя!» Попадья-то хны-хны-хны, а поп-то тыр-тыр-тыр! «Батюшка, не бойся! Оба будем богаты». Насыпал попу пять и себе пять; сам пошел домой и попа оставил, да и говорит: «Батюшка, прощай, я домой пойду». — «Бог с тобой!»
И сказка вся, и сказывать нельзя.