Было это дело на море, на океане, на острове Кадане стоит древо золотые маковки, по этому древу ходит кот Баюн: вверх идет песню поет, а вниз идет сказки сказывает. Вот бы было любопытно и занятно посмотреть. Это не сказка, а еще присказка идет, а сказка вся впереди. Будет эта сказка сказываться с утра после обеда, поевши мягкого хлеба. Тут и сказку поведем.
Было это не в каком царстве дело, а иностранном государстве жил царь со царицей. У царя у царицы было три сына. Больший сын был Федор-царевич, а второй сын Василий-царевич, а младший сын был Иван-царевич. Этот царь собирает пир на весь мир. Забрал к себе на пир князей, и бояр, и удалых полениц: «Кто бы, ребятушки, съездил за тридевять земель, в десятое царство, к девке Синеглазке. Привез бы от этой девки Синеглазки живые воды молодые, кувшинец о двенадцати рылец. Я бы этому седоку полцарства прописал и полкамени самоцветного!» В этом пиру больший хоронится за среднего, а средний хоронится за меньшего, а от меньшего ответу нет. Выходит его сын старший Федор-царевич и говорит: «Неохота нам в люди царство отдать. А я поеду в эту дорожку, эти вещи привезу и тебе, отцу, сдам».— «Ну, дитя мое милое! Наше добро да нам пойдет».
Вот хорошо, ходит это Федор-царевич по конюшням, выбирает себе коня неезжалого, уздает узду неузданую, берет он плетку нехлестанную, кладет он двенадцать подпруг с подпругою, не ради он басы, а ради крепости, славушки молодецкой. Отправился царевич в дорожку; видели, что садился, а не видали, в кою сторону укатился.
Едет он близко ли, далеко ли, низко ли, высоко ли, предно неба на земле, на чужой стороне, и доезжает он до горы. На полугору заехал, на полугоре лежит плита-камень, на этой плите подпись подписана и подрезь подрезана: «Три дороги. Первому дорогой — тому голодному быть, во вторую ехать — сам сыт, да конь голоден, а в третью — с девицей спать». Как поразмы-сливает сам себе: «Сам я голодный —долго ли проживу, на коне я на голодном недолго доеду, а с девицей спать обрекаюсь — это дорога самая лучшая для меня». Поворотил в дорожку, где с девицей спать, вдруг доезжает до терема. Вдруг выбежала девица: «Душечка, я выйду, тебя из седла выну; со мной хлеба-соли кушать и спать-опочивать»...— «А, девица, хлеба-соли я кушать не хочу, а сном мне дорожки не искоротать. Мне вперед подаваться».—«А, царский сын, не торопись ехать, а торопись кормить!» Приводит его во спальню. «Ляг ты к стенке, а я лягу на крайчик. Тебе пить, мне есть подам со времем».— «А, девица прекрасна, у Христа везде ночь равна». — «А у меня подольше людских!» Вот у нее кровать походчее. Лег он к стенке, она кровать повернула, а он бултых туды, марш, сорок сажен яма глубокая. Вот там сидит сколько время, и порядочно время прошло.
Вот его отец во второй раз собирает пир, опять так же на весь мир. Опять на этот пир собралась публика: и цари, царевичи, и короли, и королевичи — и собрались на этот бал. Государь говорит: «Вот, ребятушки кто бы выбрался из избранников и выбрался из охотников в то же самое царство, к этой девице Синеглазке эти вещи достать, живой воды мне царю дать». Хорошо в этой публике: больший хоронится за среднего а средний хоронится за меньшего, а от меньшего ответу нет Выходит опять его сын середний, Василий-царевич!
«Батюшка! Неохота мне царство в чужи люди дать, вещи привезти тебе, в руки сдать».— «Ну, дитя мое милое! Наше добро нам и пойдет».
Вот ходит Василий-царевич по конюшням и выбирает себе коня неезжалого, уздает он узду опять неузданную, берет он плетку нехлестанную. Опять кладет двенадцать подпруг с подпругою не ради басы, а ради крепости, ради крепости богатырской, славушки молодецкой. Поехал он, царевич, дорожку. Видели, что далится, а не видели, в кою сторону укатился.
Вот он опять доезжает до этой горы. На полугоре лежит плита, и на этой плите подпись подписана и подрезь подрезана: «Три дороги-росстани. Дорогой самому голодному быть—ехать, а в другую — сам сыт, да конь голоден, а в третью — с девицей спать». Вот он обратился: «Как я не поеду на голодном коне, а самому долго не жить, а с девицей спать — эта дорога для меня весьма лучшая!» И опять поворотил с девицей спать. Доезжает он до терему. Вдруг выбежала девица: «Душечка идет, я выйду, из седла его выну. Хлеба-соли кушать со мной и спать-опочивать».— «А я хлеба-соли кушать не хочу, а отдохну, дорожка — не скоро спать».— «А, добрый молодец, царский сын, не торопись ехать, а торопись кормить».
Вот он опять с простого сердцу лег на кровать. А она его опять туды. «Кто летит?» — «Василей-царевич. А кто сидит?» — «Федор-царевич»,— «Ну каково же, братанушка, сидеть?» —«Да не худо. С голоду не уморит, да и досыта не накормит: фунт хлеба да фунт воды. Эка, паря, вот попали!» Вот и сидят молодцы-то, царские дети.
(Дальше рассказывается в тех же точно выражениях, как отец созывает пир и как уже младший сын Иван-царевич вызывается ехать к Синеглазке.)
Доехал до дорог, до росстани и поворотил он на ту дорогу, где самому голодному быть. Ну и доезжает он до терему. Стоит терем, избушка на курьей ножке, на собачьей голёшке. «Эй, избушка, к лесу задом, а ко мне передом!» Эта избушка повернулась к лесу задом, а к нему передом. Обратился он в эту фатерку, и сидит там старушка баба-яга старых лет. Шелковый кужель мечет, а нитки через грядки бросает. «А,— говорит,— русского духу не видала: русская коська сама ко мне пришла. И я этого человека изжарю, на белой свет не отпущу».— «Ах ты бабушка-яга, одна ты нога, ты, не поймавши птицу, теребишь ее, а, не узнавши ты молодца, хулишь. Ты бы сейчас вскочила, п... и говядинкн принесла, напоила меня, накормила доброго молодца, дорожного человека, и для ночи постелю собрала; улегся бы я на покой бы, а ты села бы ко мне к изголовью, стала бы спрашивать, а я стал бы сказывать: чей да откуль, милый человек? Как тебя зовут?»
Вот эта старушка все дело и справила, его накормила как следует и к изголовьицу села и стала спрашивать, а он стал сказывать. «Чей ты, милый, да откуль, да как тебя зовут. Какой ты земли, да какой ты орды, какого отца-матери сын?» — «Вот я, бабушка, из такого-та царства, из дальнего я государства, царской я сын Иван-царевич. Поехал я за тридевять земель и за тридевять озер, в дальнее государство к девке Синеглазке за живой водой и за молодой, от своего отца-родителя я послом настоящим».— «Ну, дитя мое милое! Она — это самая сильная богатырка, она мне родная племянка, а брату моему дочка; не знаешь ты, получишь ли, милый, добро».
Вот он поутру вставает ранехонько и умывается белешенько. На все четыре поклонился и ее за ночлег поблагодарил. «Не стоит благодарности, Иван-царевич! Каждому полагается ночлег, и пешему, и конному, и голому, и богатому. Всяким людям. Оставь ты своего коня у меня, а поезжай на моем коне в эту дорожку. Мой конь большее, и палица моя погрузнее». Вот он оставил у старушки коня; поехал на ее коне. Этот конь способнее, лучшее его бежит. И идет он близко ли, далеко ли.
Не скоро дело деется, не скоро сказка сказывается, и он вперед подвигается. Вот и день до ночи коротается, вот он завидел: стоит впереди терем, избушка о курьих ножках, о собачьей голёшке. «Ах ты терем-избушка на курьих ножках! Ты повернись к лесу задом, а ко мне передом, мне не век вековать, одну темную ночь ночевать. Как мне из этой фатеркн зайти, так и выйти, как заехать, так и выехать!»
Вон эта фатерка обернулась к лесу задом, а к нему передом, как ои подъехал. Вдруг конь услышал и заржал, а этот откликнулся пуще, потому что кони были одностадные. Услыхала в фатеркс старушка: «Приехала ко мне, видно, сестрица в гости»,— и вышла она, и разговаривают между собой.
Не сестрица приехала, а приехал молодец прекрасный. «Пожалуйте ко мне в палатку». Коня этого убрала и его к себе пригласила. Встречают по платью, а провожают по уму. Что у ней в доме нашлось — все взяла и накормила и опять для ночи постелюшку собрала, к изголовьицу и села. «Чей ты, милой человек, находишься? Чей ты, да откудь, да как тебя зовут?» — «Л я, бабушка, из такого-то царства, из дальнего государства, царский сын».— «Куды продолжаешь путь?» — «А поехал к девке Синеглазке за живой водой и за молодой. II надо у нее захватить живые воды и молодые, кувшинец о двенадцать рылец». — «А не знаю, милой, как ты получишь? Она сама сильная богатырка. Она мне племянка, моего брата дочка. А в лес съедешь подальше, побольше нарубишь. А у меня есть старшая сестра, ты туда и съедешь, а у меня ночуешь». Вот он и обночевался у старухи.
Поутру он встает ранехонько, умывается белехонько, на все четыре стороны поклонился. «Да не стоит благодарности, Иван-царевич! Ночлегу не возят и не носят с собой, везде полагается ночевать, и пешему, и конному; оставь ты сестрицына коня у меня, а возьми моего коня; мой конь еще бойчее, а палица моя грузнее». Вот он сейчас и отправился.
Вот он и видит опять, далеко ли есть. Всю станцию проезжает скоро, все сутки в дороге. Доехал до терема. «Ах, терем-избушка! Обернись к лесу задом, а ко мне передом. Мне не век вековать, ночь ночевать».
Подъехал он к этой фатерке; конь услышал, опять заржал, а этот откликнулся пуще. Вот услышала хозяйка: «Приехала, видно, сестрица ко мне в гости!» Поглядела— конь ее, а седок чужестранный, и не знает его. Ну, так вот говорит: «Пожалуйста, ко мне в палату». Встречают вас по платью, а провожают по уму. Вот что у ее свелось — она этого человека напоила и накормила и собрала этому человеку постельку. «Чей ты, милой человек, да откудь находишься?» — «А я — Иван-царевич, поехал я за тридевять земель, и еду я за тридевять озер, еду я в тридесятое царство, и надо мне воды живые и молодые и кувшинец о двенадцати рылец».— «А, где, дитя мое милое? Вокруг се царства стена три сажени вышины и сажень ширины и стража тридцать богатырей — тебя в ворота не пропустят. А надо тебе ехать в средину ночи да ехать на моем коне — мой конь через стену и перескочит, и в ночное время, и в первом часу ночи. Хоть сегодня еще переднюй, а сегодняшнюю ночь переправься».
Вот она ему и показывает: «Ты,— говорит,— бери воду в таком-то месте, под таким-то номером; а войдешь в спальню, они спят, их тринадцать богатырей, по одну сторону шесть п по другую шесть. Все в один лик, в один реет».
Вот он сел на ее доброго коня и поехал в ночное время уж. Этот конь подскакивает, мха, болота перескакивает, реки, озера хвостом заметает. Это дело было, пошла стряпня рукава стряхня; кто про что, а кто в пазушку.
Эту станцию проехал он ходко. Приехал к этому граду, не спросясь перескочил этот конь и перемахнул стену. Вот он сейчас эти вещи нашел в таком-то месте, под таким-то номером; добрался и захотел еще самое увидать. Приходит во спальню. Они спят. По сторону шесть и по другую шесть, она наразмашку. Он и напоил в ее колодчике своего коня, а колодчика не закрыл, так и одеяние оставил.
Надо ему ехать. И конь ощутил и человеческим голосом проговорил: «Ты, Иван-царевич, погрешил, мне теперь стены не перескочить». Он начал коня по крутым ребрам: «Ах ты конь, волчья пасть, травяной мешок! Нам здесь не проживать в этом государстве». Вот конь махнул и одним подковцем задней левой ноги и задел за стену. У стены струны запели и кол окат зазвонили, тут просто волки запыли, и по исому царству пошел звук: «Вставайте! Сегодня у нашей богатырки покража большая!»
Вот эта сама Синегорка с двенадцати этими богатырками в погоню. Он к избе, так другой. Кони переменил, а она, не кормя, идет.
«Баушка! Не видала ли сукина сына, такого невежу?» — «Нет,— баушка говорит,— но видала! Проехал Иван-царевич, во всем подсолнечном царстве такого нет — солнышко в небе, а он на земле».— «Воротитеся, пожалуйста. Мне не то жалко, что коня напоил, а то дорого, что колодчика не прикрыл!»
Вдруг он доехал до другой бабки. Он сел на коня. Он с улицы, а она (богатырка) на улицу. «Баушка! Не видала ли кого?» — «Нет, проехал молодец, да давно уж, молодец прекрасный — солнышко на небе, а он на земле». Ну, он обратился на своего коня и сел.
Вот она стала вид забирать; как стала достигать, он на коленки встал и прощенья просит. Ладят эти богатырки на него наехать, с плеч голову снесть. Она и ответила, что покорной головы меч не сечет. Слезла сама с коня и берет его за белые руки и подымает его с земли. Вот они тут в чистом поле, в широком раздолье, на зеленых лугах, на шелковых травах раскинули они шатер белополотняный.
Тут они гуляли и танцевали в этом шатре три дня и три ночи, трое сутки. Вот они тут обручились и перстнями обменялись. «Через три года приеду я к тебе, свое царство уничтожу». Она ответила ему: «А ты иди домой, нигде не привертывай». И она домой. «И ты домой иди».
Вот он приехал в свою местность, до этих росстаней, до этих до дорог и думает: «Вот хорошо, домой еду, а мои братья где-нибудь в засаде сидят, гниют понапрасну». Вот он поворотил с дорожки, тоже их проведать; обратился к терему; она выскочила и говорит: «О, Иван-царевич! Я тебя давно поджидаю хлеба-соли покушать».— «Я не покушаю и не поем». — «Дай тебя из седла выну». — «Видал и лучше тебя».
Она его ввела. Он ее на кровать положил, да сам и спихнул. «Кто есть там жив человек?» Они, как два комарика, спищали: «Мы живы: Федор-царевич да Василий-царевич». Он у нее насбирал кое-чего снастей и вынул их. И подошли они к стене. А зеркала на стене землей стали порастать. «Да что мы будем людей пугать? Уж больно черны стали». Он их умыл живой водой, по-старому они и стали, обратились.
Ну вот хорошо, сейчас сел и поехал, а они пошли пешком: коней не было. Приехал он на росстанье тут.
«Что, братьицы, покараульте мои вещи и коня, а я поотдохну». Вот он лег отдохнуть и богатырским сном заснул. И говорит Федор-царевич: «Что ты, Василий-царевич, думаешь?» — «А вот что, пришлось бы изгнить в ее погребке нам, ежели бы не братец вытащил. Нам отец-то без вещей немало и чести даст, сделает пастухами. Давай его в нору и спустим, а его вещи возьмем». И спустили его.
Вот он летел туды три дня и три ночи. Улетел, отшиб он свои ноги. Опамятствовал на взморье. У этого моря только старый дубник-лес да мелкий сосняк. Только небо и вода. Вот и подымается погодушка, божья благодать, из моря и с неба. У Нагай-птицы дети пищат, а погодка их бьет. Взял он с себя снял, Нагай-птицы деток прикрыл одеяньем, а сам под дуб ушел от погоды. На проходе этой погодушки летит Нагай-птица. Всякими языками кричит: «Не убила ли вас погодушка-несчастье?» — «Не кричи ты, мать! Нас сберег российский человек. Потише, не разбуди его».— «Для чего же ты сюды попал, милый человек?» — «Меня братья засадили так; братья родные, а хуже чужих».— «Что же тебе надо за беспокойство? Ты моих деток сберег. Злата ли, серебра, камня драгоценного?» — «А ничего, Нагай-птица, мне не надо, ни злата, ни серебра, ни камня драгоценного. А нельзя ли мне попасть в родную сторону?» — «Ну дак мне надо два чана пудов о двенадцати говядины».
Вот он был человек прожиточный, сошел к рыбакам и к лесникам на взморье. Накупил гусей, лебедей и серых утиц. Привезли, поставили ей: один — на правое плечо, а другой — на левое, а сам стретину, стал кормить, и она летит в вышине. Чан выдавал целый, из другого стал потчевать. Подавать да подавать. Вот стали у нее харчи все. А она обертывается. Он у себя и у рук и у ног персты обрезал да ей и выдал. Прилетели. «Слезай, Иван-царевич!» — «Не могу сойти: свои персты отрезал».— «Не знала, что твое мясо. Всего бы тебя съела». Все выхарнула — назад отправилась. Он примазал живой водой да молодой: у него была склянка для дороги; посмотрел, братовей нет уж.
Пришел он пешком в свое отеческое царство. А отцу, матери не кажется. По-прежнему купеческая была торговля, винная лавка. Он все пьет. Слышал, что отец еще царство не прописал, а вещи получил — вот сейчас это дело прошло.
Вот эта девка Синеглазка и прикатила в это царство. Она за три версты в чистом поле, в широком раздолье, на зеленых лугах, на шелковых травах раскинула шатер белополотняной. От этого шатра до царского дворца три версты сделала мост калиновый. Маковки точеные, перила золоченые. На этих маковках птички пели разными голосами. Сукном драгоценным обтянула улочку. Вот в восемь часов утра царю повестка: «Ваше царское величество! Пожалуйте в сегодняшний день виноватого, а виноватого потаите, ваше царство покачу, а у тебя живого глаза выну, домой отвезу». Он читает повестку и плачет. «Ну поезжай-ка, Федор-царевич! Ты, видно, виноватый, долго ездил». Вот он и пошел, Федор-царевич, пешком по этому мосту.
А у этой-то бегают два мальчика около шатра, прижитые. «Маменька, маменька! Сюды наш тятенька сегодня идет». — «А по которую сторону?» — «По правую руку к мосту»,—«Так идите, исхлещите!» Так робятки протряхнули, что вернулся домой и не сказывает отцу.
На второй день повестка: «Подавайте и на сегодняшний виноватого. Не дадите, сама подкачу, вас в полон возьму». Вот он и говорит: «Ступай ты, видно, ты виноват, Василий-царевич!» Василий-царевич пошел. Опять ребятки: «Маменька, маменька! К нам опять тятенька идет».—«А по какую сторону?» — «А по левую руку» (и он мостом идти не смеет).— «Идите и исхлещите попуще прежнего». Так протряхнули, что добром. И этот обратился к отцу. И сейчас — так и не жалился ни на кого.
Вот хорошо, на третий день опять повестка: «Ну ступайте, ищите пьяницу — третьего сына». Сейчас он пошел. С собою взял компанью двенадцать человек выпивших людей из заведенья чайного. Этот мост ломают, сукна рвут и за собой дорогу чистят. Мальчики: «Какой-то разбой идет с двенадцатью товарищи. •Мост ломают и сукна рвут и по себе делят». А она говорит: «Это ваш тятенька с товарищи. Берите каменье драгоценно, угощенье и напитков, идите тятьку встречать». И сама вышла встречать.
Вот встретила их. А этих товарищей по стаканчику обнесли, они по своим домам и отправились. Вот она сама обратилась к государю: «Вот те двое его засадили, в земное царство его взяли. Он три года там и страдал». Вот было всего довольно в этом царстве. Он обвенчался. Все пили на этом пиру. И посадили его и на царство. И заступил царство теперь отеческое, а этим братьям нес мало чести. Отпустили ночевать: где ночь, где две, а третью ночевать нельзя. Сколько знал, столько и сказал. Весь конец, я не молодец.